Следом за питчингом сериалов для онлайн-платформ на «Кинотавре» прошел Public Talk с представителями ведущих онлайн-платформ, который модерировал лично Александр Роднянский. Собственно, сам формат мероприятия заключался в том, что Александр Ефимович сформулировал вопросы, которые давно накопились у индустрии в адрес этого сегмента. А так как на «Кинотавре» были представлены все ведущие игроки рынка онлайн-платформ, то и их ответы должны были быть максимально репрезентативными.

Всего несколько простых, на первый взгляд, вопросов, но они выстроили драматургию мероприятия, а ответы вряд ли смогли полностью удовлетворить всех присутствующих. Это естественно: рынок очень молодой и занят не столько рефлексией, сколько ростом и конкуренцией, а у сторонних наблюдателей данных для анализа недостаточно. Поэтому об онлайн-платформах больше всего говорят и больше всего их смотрят, но мало кто о них что-то понимает, по крайней мере в отношении России.

Первый вопрос, самый простой, заключался в выявлении разницы между платформами. В чем специфика их брендов, каковы их атрибуты и чем, если проще, отличаются сериалы одного стриминга от другого?

Представители всех платформ попытались сформулировать, и даже часто довольно ярко, стратегии и идеологии своих компаний, но сам факт постановки вопроса свидетельствует о том, что ответа на него в действительности пока нет. Если на главном кинофоруме страны ведущие профессионалы рынка пытаются понять, чем «КиноПоиск» отличается от more. tv, а ivi — от Kion, то проблема определенно не в том, чтобы получить со сцены ответ. Это значит, что сам контент не отвечает на этот вопрос, а измеряется все в итоге не столько маркетинговой стратегией, масштабом закупок или даже ростом абонентской базы, сколько именно контентом.

Растеряны производители, растерян потребитель. Федеральные каналы понемногу пускают в свой эфир созданные стримингами шоу, а сами стриминги подгружают к себе блокбастеры федерального эфира. Не всегда понятно, куда надо идти со своим проектом и как его презентовать. Правда, со сцены в этот раз неоднократно звучало мнение, прежде всего от Андрея Першина, что хороших проектов на рынке настолько мало, что любая платформа мгновенно забывает о своей концептуальности, если видит хоть что-то стоящее. Першин со сцены призвал записываться в его бесплатную мастерскую шоураннеров, но набор туда ведется с августа и через несколько дней дедлайн, а это означает, что даже потенциальных хитмейкеров, которые через два года смогут претендовать на суперпроекты, не хватает. Недобор.

А на пятки платформам наступают глобальные конкуренты, они оттягивают на себя не столько аудиторию (с бешеным ростом рынка об этом пока задумываться не приходится), сколько авторов, а без авторов не будет оригинального контента. А без своего контента никакие библиотеки в тысячи тайтлов не помогут — конкуренты задушат.

Александр Роднянский отметил важное преимущество российского рынка перед остальными: это развитый национальный интернет, такой есть только в США и Китае. Русский язык превращается в козырь для развития своего бизнеса, и даже зарубежные платформы покупают российских авторов, чтобы те прежде всего помогли им завоевать российский сегмент, а не глобальный.

«КиноПоиск», например, убежден, что панацея — создание франшиз, «вселенных» наподобие тех, что выпестованы «Диснеем» и приносят многомиллиардные прибыли. Вопрос лишь в том, можно ли поставить их производство на поток. Александр Роднянский напомнил, что по-настоящему больших франшиз на весь мир менее 10 и рассчитывать, что их количество вдруг можно резко увеличить, — слишком оптимистично.

Кроме того, напомнил Игорь Мишин, создание даже одного качественного сериала занимает годы, и одна из существенных проблем заключается в том, что даже победители сериальных фестивалей обычно так и не запускают свои шоу. На первый взгляд, сериалов очень много, емкость рынка и потребность аудитории огромные, но дороговизна, трудоемкость и, главное, долгосрочность проектов, которые еще и должны быть идеально написаны и отрецензированы действительно квалифицированными экспертами, позволяет скорее предположить, что, по мнению Мишина, в будущем громких сериалов будет меньше, их охват будет скромнее и все платформы будут, скорее, задумываться о том, чтобы точечно бить в каждый сегмент своей целевой аудитории.

Главное, что объединяло зрителей и участников круглого стола, — это желание, чтобы онлайн-кинотеатры продолжали расти и чтобы цветов расцветало как можно больше. А в правилах этой игры однажды все как-нибудь разберутся.

То есть важно вызвать это доверие?
Конечно. Думаю, первое впечатление — практически итоговое. Если в первые минуты ты можешь убедить в том, что с тобой можно считаться, тогда все намного проще. В процессе можно не оправдать этого доверия, но тут дело — в твоей уверенности в том, что ты хочешь сделать. Но у меня нет кинообразования, не было на тот момент опыта написания сценария, работы с актерами. Поэтому весь переговорный процесс для меня — это игра. В том плане, что мне приходится быть чем-то большим, чем, возможно, я являюсь, чтобы не утратить доверие. Это не фальшь или фарс, но если ты не сможешь играть в эту игру, то тебя опередит тот, кто это делает лучше. Даже если у тебя большой творческий потенциал.

Есть в этом нечто авантюрное.
Конечно, и вся эта игра мало влияет на законченный фильм, но до него нужно еще дойти, и этот путь на Голгофу очень длинный.

Почему важно, что эта история происходит в Приднестровье?
Это довольно автобиографическая история взаимоотношений с матерью, комплекс Эдипа. Если бы мы не снимали там, где я вырос, мне и самому было бы не очень интересно. В фильме снялись многие мои друзья, в массовке. Для меня это что-то большее, чем кино: это возможность вернуться к себе прошлому, чтобы взглянуть на себя в настоящем.

Что зрителю надо знать о жизни в Приднестровье, чтобы лучше понимать вашу историю?
Герой живет на территории Приднестровья, а если пересечь реку, которая у его дома, то попадешь в Молдову. Чтобы попасть в Румынию, надо сначала попасть в Молдову, а уже из нее — в Европу. Проблемы — как и в любом небольшом автономном регионе: желание уехать за деньгами и лучшей жизнью. Невозможно себя реализовать в творческом плане. Киноиндустрии, естественно, никакой нет — я бы не смог там быть режиссером.

А вот эти все геополитические аспекты — непризнанная республика — как-то влияют на жизнь?
Только технически. Например, с приднестровским паспортом невозможно никуда выехать, кроме Молдовы. Нужно сделать загранпаспорт молдавский, то есть стать гражданином Молдовы, либо стать гражданином России.

Приднестровье — очень многонациональная республика, верно?
У нас три официальных языка — украинский, русский и молдавский. Там намешано очень много национальностей. И в соседней Молдове тоже. Например, там цыгане. Мы даже одну из сцен снимали в цыганской столице городе Сороки — митинг, где было довольно масштабное шествие, попавшее в картину лишь кусочком. Мы там вообще много чего сняли, но не все пригодилось.

Сокращали на монтаже?
Я сразу понимал, что фильм будет придумываться в монтажной. Потому что это не архисюжетная история, а, скорее, антисюжетная, где сюжет появляется на основе снятого материала. Это, конечно, мое внутреннее понимание того, что мы делали. Если прийти к продюсеру и сказать: «Давайте что-нибудь наснимаем, а потом смонтируем», — то ответят: «Молодой человек, ты еще не выиграл „Оскар“, чтобы заслужить такое доверие».

Впечатляет сцена расстрела в яме. Директор фабрики хотел припугнуть героя?
Да.

Такие нравы? Так могут поступить?
Зависит от человека, а не от культуры. То, что у нас импульсивный народ, это очевидно, плюс у нас же смесь крови: цыганская, украинская, русская. Турецкая — у нас есть еще автономное территориальное образование Гагаузия, где живут турки. Я даже думал снять там фильм, потому что про гагаузов в мире никто не снимал, это страна внутри Молдовы, со своими укладом и культурой.

Какие у вас отношения с религией, если это не интимный вопрос?
У меня мама и папа христиане, но разных конфессий. Папа православный, мама нет. И вся линия родных по маме тоже не православные. У нас внутри семьи никогда не возникало конфликтов, но мне было непонятно, куда тянуться, какой Бог ближе. Все время думал: в этой комнате можно креститься или нельзя? Плюс я жил в общаге напротив городской тюрьмы, морга и церкви, куда мои друзья, напившись и подравшись, шли на крестный ход. Полубандитская среда плюс духовные терзания — настроение фильма и мое настроение того времени. Желание видеть мир гораздо более художественно, чем он есть. Наверное, отсюда и любовь к пленочной фотографии, к живописи.

Вам не кажется, что религиозные аллегории в фильме — чересчур в лоб?
Так и есть. Меня это не стесняет. Либо играть в эту аллегорию, либо ее прятать, как Дарденны прячут свои ветхозаветные истории. Но тогда это не про Завет получится, тогда это социальное кино, чуть другое. Но сейчас бы я снимал это кино иначе. И сценарий был бы более объемным, где ветхозаветные и новозаветные мотивы оказались бы спрятаны.
Например, у меня есть история про девушку, которая не может иметь детей и устраивается в центр суррогатного материнства, чтобы быть ближе к плодородным женщинам. И это аллегория на Деву Марию. Там социальный сюжет, ветхозаветная тема не сильно педалируется, а здесь — да, более лобовая история. Не знаю почему.

Что вам позволило выбраться из этой полубандитской среды на другой уровень?
Я всегда был занятым: сначала играл в футбол — даже за сборную Молдовы, потом мне стало скучно, и я начал заниматься рэпом. Собрал команду, спустя год у меня было почти 60 тысяч подписчиков во «ВКонтакте», вскоре мы уже ездили в туры.

Это ваша группа ELAYJAWOOD?
Нет, другая: MarikJ. Я писал песни с Егором Кридом, сотрудничал с Black Star Inc., с группой «Легенды про…», с известными рэперами. С «Триадой» и Нигативом делали совместный концерт на презентации моего дебютного альбома. Потом я пошел в боевые искусства, начал заниматься кикбоксингом и боевым самбо, призером города был. В то же время учился на социального педагога-психолога, чтобы не идти в армию, и работал вышибалой в баре около нашего университета.

Мы начинаем понимать Романа Борисевича.
А потом меня пригласили в Москву — заключить контракт и записать альбом. Я приехал, но понял, что больше не хочу заниматься музыкой. Ушел в курьеры, чтобы просто понять, что дальше хочу делать. Увлекся пленочной фотографией. Так и пришел к кино. Буквально через год встретил Романа.

У многих же так не происходит. Кто вам помог, кто дал первый альбом живописи? Родители?
Нет-нет, у меня мама и папа — простые крестьяне. Они не про альбом с живописью, они не знают, кто такой Рембрандт. Но когда мне было лет пять, у мамы лопнула грыжа, и пока она лечилась, я жил у тети. А у нее довольно состоятельная семья, дома много книг. В том возрасте, когда у человека формируются темперамент и отношение к жизни, в меня попала правильная творческая информация. Причем случайно.

Почему именно Италия становится для героя таким символом свободы?
Там тоже есть метафора художественная, что Италия равно Ренессанс. В 1990-х половина Молдовы уехала в Италию, потому что у нас очень схожий язык.

А как же румынский?
Ну, смотрите, в Молдове нет молдавского языка, есть только румынский. Приднестровье — это единственная страна в мире, где существует молдавский язык. В Молдове все говорят на румынском, молдавский диалект. Так как в свое время Сталин издал указ, что все языки должны перейти на кириллицу, чтобы советская культура выглядела более целостной, то на протяжении всего существования МССР писали на кириллице, и был язык, который называли молдавским. После распада СССР и отделения Приднестровья язык остался — как еще одна историческая возможность обособиться.
Молдавский — один из самых красивых языков мира по звучанию. Он даже в чем-то звонче итальянского. Но языки схожие. Темперамент тоже. Природа и климат. Сначала уезжали в Италию и — почему-то — в Португалию. Потом уже начали уезжать во Францию и в Германию.
С Францией тоже забавная история: я однажды привез Романа Борисевича в молдавскую деревню, почти все жители которой в 1990-х уехали в Париж. За 25 лет они во Франции заработали денег, вернулись — и у них там посреди деревни стоит мини-копия Эйфелевой башни, есть ресторан, где подают лягушачьи лапки. Оттуда три раза в неделю через всю Европу ездит автобус в Париж. Я года три назад поехал — очень хотелось попасть из деревни прямо в Париж.

За что вы утвердили на главную роль Виталия Назаренко — помимо, конечно, его ренессансной внешности? Как вы вообще людей набирали?
Мне была важна его личная история — чтобы в пространстве экрана было видно, что он живет с какой-то своей тайной. Мне показалось, что в Виталии это есть. Он себе на уме, что бы ни делал. Я понимаю, что наш герой — пассивный на протяжении всего фильма. Наверное, это не сюжетно. Но, по сути, все герои Андрея Тарковского пассивные. Так как на момент съемок я про кино мало что знал и мало что смотрел, мне казалось, это правильный путь, но потом понял, что мог сделать по-другому.
У нас был большой кастинг. Я посмотрел порядка трех-четырех тысяч людей. Мы ездили по деревням Молдовы, Приднестровья, делали кастинги в столице цыган в Сороках. Мы туда приехали с Романом, я ему показал злачные районы, где дома выстроены в виде копий известных зданий мира: копия Большого театра, копия Капитолия или Пентагона. Они чуть меньше, они все не достроены, чтобы хозяева могли не платить налоги. Буквально кусочек крыши отсутствует. Если у тебя дом не достроен, то можно не платить. Прямо там мы делали кастинг — камеру в багажник машины поставили. Была ночь, и Роман говорил, что пора бы отсюда уезжать, что-то тут неладное, а я уверял, что все нормально.

Как, кроме практики, вы постигаете кинонауки?
Последний год после съемок фильма я занимаюсь самообразованием. Сейчас хочу поступить в Московскую антропологическую школу, мне очень интересна философская антропология. Каждый день смотрю по три-четыре фильма, читаю. Конечно, пишу. Слушаю подкасты. Но главное, что учит, — это постоянное нахождение в кинопроцессе. Техническому ремеслу можно научиться быстро, а потом уже на площадке все это закрепить. А вот личность невозможно обуздать и образовать, она либо в тебе есть, либо формируется вне контекста твоего сознания. Еще очень важен потенциал личности. Кому-то достаточно просто снять фильм и попасть на «Кинотавр», а для меня это возможность сказать себе: «Окей, я согласен, пока не умею снимать кино, но знаю свои стремления и добьюсь».
Многое из того, что было для меня интересным раньше, я не доводил до конца. Начал заниматься фотографией, подружился с нашими известными фотографами, профессионалами в этой области, даже с девушкой-моделью познакомился — мы были вместе пять лет. Все шло хорошо, но мне стало скучно, и я бросил. Играл в футбол — меня приглашали и в Россию, в большие клубы, в дубль. Мне уже и зарплату платили, в 16 лет. Я бросил. С музыкой — то же: были сольные концерты, я мог бы и дальше этим заниматься, но наскучило. И сейчас я понял, что кино — та форма, которая идеально соединяет все мои возможности, живопись, музыку, даже одежду. У меня есть идея к следующему фильму полностью создать коллекцию для основных героев и через их одежду продвигать культуру Бессарабии. Эта страна уже больше ста лет не существует, но ее культура очень интересна и связана с Россией, потому что она была ее губернией. Так что я сейчас еще всякие курсы и мастер-классы по fashion слушаю. Я понял, что в кино дойду до какого-то предела, признания моего взгляда на мир.

Кто вам говорит, что вы не умеете снимать кино?
Сам себе говорю. Но я научусь. Вот я был курьером в рекламном агентстве, у нас был случай. Был новогодний корпоратив, и мы играли в «Мафию». А я в Приднестровье в Тирасполе создал клуб «Мафии» — делал такой небольшой бизнес, так что хорошо игру знаю. И вот мы играли на корпоративе, я оказался за столом с менеджерами, после двух партий они сказали: «Не понимаем, как ты нас обманываешь, но получается круто». Видимо, для них умение скрывать правду означало большой потенциал. Давай, говорят, с января работать на другой должности, с топовыми клиентами, будешь получать в семь раз больше. Я подумал и понял: конечно, 300 тысяч это хорошо, но то, что, работая курьером, я мог каждый день заниматься кино, бесценно. Остался на своих 35 тысячах, в общем. И не жалею.

Когда вы решили, что главной героиней станет известная актриса с зарубежным бэкграундом, то сразу представили себе Ксению Раппопорт?
Не сразу.

В картине многое из реальной жизни актрисы. У Инги Гринер фамилия матери Ксении, она вспоминает жизнь в Риме, в ее квартире много постеров — например, фильм Una Donna Famosa отсылает к «Незнакомке» Джузеппе Торнаторе. Снимали вы в квартире Ксении в Санкт-Петербурге?
Ничего не знаю насчет недвижимости Ксении в Петербурге. Мы нашли эту квартиру практически случайно, питерский локейшн-скаут на всякий случай решил нам ее показать, и мы с Андреем Понкратовым сразу влюбились в нее. Для этой картины пространство очень важно — 70% фильма герои проводят в нем.

В начале фильма, когда курьеры разъезжаются по адресам, дважды отчетливо называется Яхтенная, 28, корп. 1. Почему было важно сделать акцент на этом адресе, хотя там нет старых питерских крыш, которые видны из окна квартиры Инги?
Мы снимали реальных курьеров, которые работают в этом районе, и в кадре звучат их голоса. Единственное, что мы поменяли, — название службы доставки и униформу. Каждый курьер закреплен за определенным пунктом выдачи заказов, а все адреса доставки должны находиться в 5—10 минутах ходьбы или езды на велосипеде. Поэтому один и тот же курьер может регулярно возить доставку в один и тот же дом.

Вы нашли исполнителя главной роли Нурбола Уулу Кайратбека как раз среди курьеров службы доставки. Насколько интересно вам работать с непрофессиональными артистами?
Непрофессиональные артисты чаще удивляют, а удивляться — большая радость и редкость. Перед камерой Нурбол чувствовал и вел себя свободно и непринужденно. Он не знал сценария и действовал исходя из обстоятельств. Профессиональный артист ищет логику существования в кадре, а Нурбол искал логику жизни — как он поступил бы в той или иной ситуации.

В какой-то момент, когда герой Нурбола осваивается в доме, начинает казаться, что он превратится в «паразита» Пон Джун-хо. А как Нурбол менялся на съемочной площадке, зажимался или паразитировал?
Нурбол быстро адаптировался к площадке. Он привык к всеобщей заботе и вниманию и начал вести себя так, как ведет себя почти каждый молодой артист. Но в целом происходящее вокруг, скорее, ему было не очень любопытно и интересно. На пробах он не знал, кто такая Ксения Раппопорт, и это помогло ему избежать лишних волнений и барьеров, возможных в кадре, когда начинающий артист встречает большую звезду. Благодаря непосредственности Нурбола и открытости новому Ксении получились настоящие и живые пробы. Первые вопросы, которые он задал своей будущей партнерше, — чем она занимается и какая у нее зарплата.

Помня о ваших занятиях танцами — это вы выступили постановщиком тех танцевальных номеров, которые исполняют главные герои?
Танец героя был в сценарии, но исполнение Нурбола — импровизация. Мы включили музыку — киргизский хит «Дык Кын Дыш» группы Ak Ogro Boys — и Нурбол начал танцевать. А хореографию, которая есть в онлайн-зарядке Инги, поставил Олег Глушков, в прошлом — мой педагог, а сейчас — коллега, режиссер, хореограф и близкий товарищ. Он снялся в фильме в роли соседа Инги.

Недавно состоялась премьера вашего спектакля «YouTube/В полиции», где полицейские тащат за ноги человека, учат иностранный язык, танцуют. Все эти действия присутствуют и в этом фильме. Совпадение?
Я не анализировал это, но, видимо, нет. (Смеется.)

Что с фильмом «Слава», который должен был стать вашим полнометражным дебютом?
Мы недавно переписали его с Александром Родионовым. Это хороший сценарий, который ждет своего часа. Мне все еще хочется рассказать эту историю.

Пару лет назад в интервью нашей газете вы назвали себя режиссером-любителем. Можете сказать, что после съемок двух полнометражных фильмов вы перешли в профи?
Я по-прежнему люблю снимать кино.

Как и футбол, в который на «Кинотавре» больше не играют. Где вас теперь можно увидеть на поле?
Каждый год я достаю разговором про футбол Полину Зуеву, но безрезультатно. Программа фестиваля такая насыщенная — какой там футбол! Хотя было бы классно сыграть! В Москве время от времени собираемся с коллегами.

Говорят, что вы вегетарианец и совсем не употребляете алкоголь. Насколько тяжело вам в этой связи даются поездки в Сочи?
Это не совсем так. Я ем молочку, рыбу и иногда, редко, когда возникает огромное желание, могу съесть что-то мясное. Если увидите меня в «Восточном квартале» с шашлыком из баранины, значит, это желание накрыло меня в Сочи или вы обознались.

Когда вы решили снимать «Медею», у вас не было мысли вновь привлечь к сценарию Сорокина? Обсуждали с ним этот проект?
Мы обсуждали. Но любой союз не бесконечен. Наша совместная работа длилась лет 15. За это время люди меняются, интересы становятся разными. Лет 10 назад мы попытались в последний раз написать вместе сценарий, но работа, в отличие от предыдущих случаев, шла очень долго и трудно, мы оба остались не слишком довольны. Мы остались друзьями, но перестали сотрудничать. Но я посылал ему сценарий «Медеи», он его похвалил. Безусловно, у меня была какая-то робость. Диалоги, конечно, гораздо проще писать хором, в живом разговоре. Но — я остался один, а справился вполне себе нормально.

Многие задумаются, так ли был нужен Сорокин на прошлых фильмах.
Я Володе очень благодарен, это было очень плодотворное и в хорошем смысле напряженное соавторство.

Почему вы решили выбрать именно «Медею»? Этот сюжет вообще сегодня пользуется большим спросом.
Я видел одну-единственную постановку «Медеи» в театре, и это была «Медея» не Еврипида, а Хайнера Мюллера. Речь о спектакле «Медея. Материалы» Анатолия Васильева, это был шедевр, но это было много лет назад.

Таганковскую постановку не смотрели?
Нет. Кстати, текст Мюллера я использовал для проб к фильму, глупо было пробовать на тексте сценария. Я давал актрисам прямо огромные куски из Мюллера. Чтобы человек мог выдать нужный смысловой и эмоциональный объем. Тина — смогла. В общем, все было не так, чтобы я утром проснулся и решил, что надо делать «Медею». Я был в Афинах. Там есть прекрасный район Экзархия. Столица мирового анархизма, он весь раскрашен граффити. Рядом офис Тео Ангелопулоса был, я дружу с его оператором. У меня появилась банальная мысль: что если взять античный сюжет и перенести его на современность? Правда, в голове у меня тогда была не «Медея», а «Федра», я даже придумал историю сразу. Потом я подумал, что как-то тупо брать «Федру» и снимать ее в современной Греции, потому что — что я знаю, в сущности, о Греции? Ничего. Потом я стал думать об Израиле. Ведь античная трагедия — пик домонотеистической культуры, и было бы классно разыграть ее в монотеистическом пространстве, каким является Израиль. От этого могло возникнуть необходимое напряжение. Израиль еще по-настоящему не снят, а он очень разнообразен, магичен, интересен. Я решил, что если Израиль, то — «Медея», потому что это эмигрантская история. И там женская роль, и тоже пересадка античной истории в наше время, только на Святую Землю. Я стал говорить с израильскими журналистами, ездить, искать натуру, которая во многом вошла в картину потом. И написал сценарий прямо там, довольно быстро, за 12 дней. После мы пытались получить деньги в израильском фонде кино — и почти получили. Израильский министр культуры вдруг урезала им финансирование.

Почти все снято в Тель-Авиве?
Многое, но не все. Везде снимали. Клинику сняли в Сдероте, это реальная клиника для реабилитации тех, кто попал под хамасовские бомбежки. В Иерусалиме, в Кесарии, в Масаде, наконец.

В какой момент возникла Тинатин Далакишвили? От нее зависело, сложится ли фильм?
Это чудо. Я перебрал массу артисток. Все были прекрасные, но не «катило». Было понятно, что если я не найду Медею, то фильма не будет. И кто-то мне посоветовал посмотреть пробы для одного иностранного режиссера, по секрету. Я Тину не видел нигде до этого, не видел «Звезду» Меликян, потом только посмотрел. Мы списались, она прислала мне пробы уже для меня, я ждал, когда она сможет приступить к работе. И все получилось чудесным образом, потому что объективные обстоятельства были против нас. Но чудом все сложилось. Я за ней летал в Тбилиси, мы как-то привезли ее в Москву. И было понятно, что это она вот и есть.

А в фильме вы ее сделали безымянной для чего?
Она безымянной была еще в сценарии. Она там обозначена буквой «М», у нее нет имени. Потому что было совершенно непонятно, как ее при таком названии фильма называть — Маша, Марина? А если ее заранее называть Медея, то было бы кино о символизме имен, а это бред. И к тому же ей не нужно имя — она, скорее, сущность. Или даже телефон, телефон туда, куда не надо.

Мотив Саломеи появился в ее образе случайно? Многие эротические сцены выполнены в танцевальном ключе, и это тоже отсылает к Саломее.
Не знаю, откуда он там взялся, я его туда не закладывал. Эти эротические сцены трудно назвать эротическими. Не думаю, что они способны кого-то возбудить. Они снимались не для этого. Но они были нужны. Медея — существо довольно плотское и чувственное, и это в ней очень важно. В ней есть внутренняя пустота, и она эту пустоту пытается заполнить. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Люди иногда пытаются заглушить боль разными средствами. Одни пьют, другие занимаются беспорядочным сексом. И чисто по-женски ей сложно быть одной. А она ведь остается радикально одна. Она принесла какую-то безумную жертву ради собственного счастья, а жертва оказалась бессмысленной и невостребованной. Бывает, что секс — это способ забыться.

В фильме еще есть очень важная параллельная линия исповеди, путешествия и мотив такого наивного богоискательства. И кажется, что это тоже отчасти соприкасается с образом Саломеи.
Очень может быть. Слушайте, он на то и фильм, чтобы открывать какие-то новые двери и давать свободу для любых интерпретаций. В том, как я его делал, немного другая механика. У меня, конечно, были некоторые идеи, которые я пытался воплотить. Но вы-то фильм воспринимаете отдельно от меня. Как говорил Хичкок, режиссеру необязательно знать, чего ему надо, зато обязательно нужно знать, чего ему не надо. И я точно знал, чего не надо. Ты отбрасываешь то, что не нужно. И остается только то, что нужно. А как это истолковывать — это уже в конце концов не мое дело.

То есть про линию исповеди у вас даже сомнений не было, что она необходима для фильма?
Есть линия ее религиозных исканий. Есть в Израиле монастырь молчальников в Латруне, где все действительно молчат. И мне нравится идея, что она исповедуется молчащему человеку. Все равно что в дупло говорит. Был кадр, как монах выходит из этой исповедальни потом, но я его выкинул.

Это рифмуется с тем, что «Ясон» бросил жену из-за того, что она стала чересчур православной.
Может быть. А может, она ему надоела. Я не в курсе его отношений с женой.

Меня в постановках «Медеи» всегда поражало то, что дети там фактически всегда статисты. И в театре — их приводят, отводят, убивают. В наш век гиперопеки это уже кажется странным.
А она не мать. Эта история не про материнство. Ни разу. И дети не главное в ее жизни, не центр ее притяжения. Дети важны только как средство коммуникации с мужем. А больше никак. Я знаю очень много таких женщин и такие пары, в которых дети для женщины далеко не всегда имеют первостепенное значение. Дети здесь — просто инструмент.

Сознательно ли вы делали Евгения Цыганова такой внешней пародией на Ходорковского?
Ха-ха, нет. Мне наоборот казалось, что он на меня немножко похож. Женя как-то надел на себя эту форму и держал ее идеально, мастерски. И это при том, что у него очень сложная была роль. Он же играет не активного героя, а объект любви. Он играет жертву. Она-то сделала все, чтобы не стать жертвой. Даже убила детей. А он вроде бы ни в чем не виноват, а на самом деле — виноват. Плохого он ничего не сделал, просто был… невнимателен. Мужчина в конечном счете может быть и жертвой, но он всегда в этом виноват сам. Ну просто потому, что глупо обвинять еще кого-то. Хотя бы, как знаете, в басне: ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать. И действительно, не хрен было попадаться на глаза.

В рецензиях все пишут, что он занимается бетоном, а ведь мы не знаем, чем он занимается.
Конечно, это абсурд. Это какая-то идиотская ошибка, не занимается он никаким бетоном. В сценарии он был IT-бизнесмен. Я знаю много таких людей. А причем тут бетон? С ним связана отдельная шутка, его приятель занимается бетоном, и еще этот завод прекрасный, чудовищный, который я очень хотел снимать. С ним тоже связана чудесная история. Там до меня никому не давали снимать никогда. А мне почему-то позволили. И в тот круг, где измельчают породу, вообще нельзя заходить. Там воронка. Они останавливают ее раз в год на профилактику, зимой на Хануку. И тогда туда запускают детей окрестных, какой-то праздник там устаивают. Но когда завод работает, дико пыльно всегда. И нам повезло: перед нами прошли дожди, и порода была влажная, поэтому было менее пыльно, чем обычно. Вообще нам не разрешали снимать внутри. А весь смысл был в том, что она ведет туда детей, и это опасно. И вдруг эта штука останавливается. Я спрашиваю продюсера израильского, что произошло. Он возвращается и говорит: «Знаешь, они сами не понимают, у них завис компьютер, за все время существования завода такого еще никогда не было». И пока они думали, как это чинить, я сказал: «У нас есть полчаса». Нам сказали «да», и мы сразу побежали снимать, а в итоге эта штука стояла ровно полтора часа, и мы все успели. Потом они нас предупредили, что сейчас все заработает и надо уходить. Это было абсолютное чудо. Еще одно чудо на этом проекте.